«Девственникам – бесплатно!» – заявили шесть лет назад продюсеры спектакля My First Time в Нью-Йорке и пообещали подарить входные билеты каждому, кто докажет свою невинность. И вот омскому зрителю тоже сулят бесплатные билеты на российскую премьеру... Режиссер спектакля израильтянин Михаил Теплицкий рассказал, как получить пригласительный, а заодно объяснил, почему его тянет в Россию, но не тянет на сцену, и чем российский театр отличается от израильского.

Михаил Теплицкий – личность выдающаяся. Один из наиболее ярких и востребованных мастеров израильской сцены. Художественный руководитель театра «Контекст» (Израиль, Ашдод), режиссер, актер, телеведущий. Давно мог бы почивать на лаврах заработанной популярности – но нет, творит. В 2011 году номинировался на национальную театральную премию «Золотая маска» со спектаклем «Главное забыл» («Такой театр», СПб). В Сибирь приехал впервые по приглашению «ТОП-театра»: знакомиться с актерами будущей пьесы «Мой первый раз» (премьера состоится в октябре).

– «Тест на девственность» для омского зрителя проводить не будем: для сюрприза и самого спектакля достаточно. Но пригласительные обещаем - каждому, кто поделится историей своего первого раза на сайте «ТОП-театра». Пьеса «Мой первый раз» основана на реальных историях и этим необычна, нестандартна. К тому же относительно темы секса и, в частности, первого опыта в вашей стране существует некоторая закрытость, строгость, поэтому проект будет пионерским. Перед нашей встречей как раз редактировал монологи: чистой воды «калькой» они, конечно, не будут.

Русские уникальны во всем. В том числе и в первых секс-экспериментах. Поэтому и было решено включить их в «соавторы» местного варианта пьесы. Часть историй попадет в российский вариант постановки и будет рассказана артистами со сцены.

Мне трудно быть в подчинении у режиссера – поэтому я сам стал режиссером. Сегодня практически перестал выходить на сцену как актер. Актерская профессия очень зависимая, ты должен чему-то соответствовать, с чем-то соглашаться… Я часто не соглашаюсь. Актер должен гореть, жить сценой, мечтать об аплодисментах… Я спокойно дышу без этого.

На вступительный экзамен в ленинградский театральный институт я не вошел, а «вкатился»: мальчиком был упитанным. Правда, от голодной общежитской жизни к третьему туру сбросил килограммов 25 и стал вполне «смотрибельным». Когда через пару лет Зиновия Корогодского, у которого я учился, «ушли» из ленинградского театрального института, наш курс перестал существовать, и мне пришлось два года отслужить в стройбате. Вернулся, доучился и уехал в Израиль. Там «странствовал» по театрам, пока не создал свой.

Когда я приехал в Израиль и услышал от одного режиссера: «Я ищу актеров, которые не предают», то сразу сказал: «Вычеркните меня из этого списка». Договоренность не должна превращать человека в раба. При этом как режиссеру мне самому ужасно страшно даже думать об уходе актеров.

После Октябрьской революции театр в России стал подменой храму. Мы знали, что Станиславский – бог, режиссер – священник, зритель – паства. Сейчас, конечно, все нивелируется, нет театра-храма, театра-дома, театра-общины. Но он при этом остался очень важной составляющей культурной жизни вашей страны. Вплоть до того, что вся страна с интересом обсуждает, кого назначили там-то художественным руководителем, кого сняли… В Израиле такого нет. У театра совсем другая роль. Очень маленькая.

Наш театр с российской или европейской точки зрения – он не совсем театр. Мы смотрим больше в сторону английского коммерческого театра, бродвейского театра. Плюс у нас гораздо меньше финансирование: государство, к сожалению, вынуждено тратить деньги на другое. Какие-то вещи просто невозможны с точки зрения декораций, эффектов и прочего. Лия Кениг, олицетворение израильского театра, моя любимая актриса, полячка по происхождению, около полусотни лет живет в Израиле, но говорит: «Я до сих пор не могу привыкнуть к местному театру». Это правда. Мы не можем.

Поставить «Чайку» Юрия Бутусова возможно только в России. Я был на премьере в «Сатириконе». Спектакль понравился – но еще больше понравился сам факт, что такой спектакль возможен. Пост-пост-поставангардизм, вереница ассоциаций, импровизаций, метаморфоз, где чеховский первоисточник – лишь намек… Российская драматургия, как и литература, – это постоянные аллюзии, возвращение к старым темам, обращение к другим авторам, поиск новых смыслов. У нас же в Израиле каждый спектакль играется как в первый раз. Если ты ставишь «Ревизора», люди не знают, чем все закончится, они не знают, что Хлестаков – не ревизор. Это всегда будет интрига. У нас нет ничего «предыдущего», у нас всегда все «номер один».

Театр в Израиле – это сфера услуг, чем дальше, тем больше. В год в Израиле покупается пять миллионов театральных билетов - мы в числе первых в мире по количеству зрителей на душу населения. Но это обман. Ведь речь идет не о настоящем театральном зрителе, а о любителях такого вида развлечений, который представляет собой израильский театр. Зрителю предлагают приятный разговор, диалог на уровне телеканалов… У нас есть центральный ТВ-канал – «второй». Он яркий, энергичный, развлекательный, позитивный: думаю, ваш аналог – это «СТС». И мы с коллегами, оценивая тот или иной спектакль, нередко говорим сегодня: «Это спектакль второго канала». Приятный всем, но поверхностный. Безусловно, театр частично должен быть и таким, в этом нет ничего плохого. Но он должен быть и не таким.

Когда мне предлагают поставить действо, где сначала все будет черно-белое, потом пойдет дождь, потом все будут раздеваться и под странную музыку странно бродить, мне становится скучно. Все, что сегодня называется «новой эстетикой», мы сделали в 1995 году. Тогда меня пригласили участвовать в грандиозном проекте европейского театрального союза, куда набирали актеров из разных стран. Ставили «Сон в летнюю ночь», и каждый должен был играть на своем родном языке. Тогда было романтическое время, объединение Европы… Спектакль имел оглушительный успех. Он открывал Берлинский фестиваль и вошел в десятку лучших спектаклей Европы 1995 года. Идея: нет языков, есть единое пространство. Играли 14 актеров из девяти европейских стран и я – из Израиля. Мне досталась роль Лизандра, я играл на иврите, одна партнерша отвечала мне по-итальянски, а вторая – по-английски. В сцене, где любовники гоняются друг за другом, звучали четыре языка. Возглавлял проект итальянский режиссер Джорджио Стреллер, крупнейшая фигура национального и европейского театра второй половины ХХ века.

Честно говоря, я думал, что он давно умер, и когда увидел его на премьере, то был потрясен: он, оказывается, жив! Стреллер выглядел как персонаж из фильма Феллини – в шубе, с перстнями. Я не понимал ни слова, но было ощущение: приехал барин, и все должны пасть на колени. Я был самым молодым из актеров, и Стреллер потрепал меня по щеке, что-то бормоча по-итальянски. Я был готов не умываться целую неделю.

Для меня пустой зал – катастрофа. Как заметил древний, но еще живущий английский режиссер Питер Брук, театр – он для людей. Мне кажется, этого никто не отменял. В театре должны быть люди. Я не очень верю режиссерам, которые говорят: «Мне плевать, сколько человек сидит в зале!»

Вообще-то я прекрасный зритель. Всегда стараюсь досидеть до конца спектакля в надежде, что во втором акте будет сцена-изюминка, режиссерская или актерская находка. Но если это невыносимо глупо, тупо и пошло, то, конечно, здесь я ничем не отличаюсь от других зрителей: встаю и ухожу. Говорят, мужчине нельзя простить глупость. Так вот, театру тоже.

Мои отношения с иудаизмом нелицемерны. Я воспринимаю его как свою религию, да, но при этом не нуждаюсь в посредниках между собой и Всевышним. Я соблюдаю кашрут так, как я его понимаю – не смешиваю мясное с молочным, не ем свинину. Но в Шаббат я работаю. В этот как раз лечу домой. Меня ждет семейный праздник – старшая дочь получила повестку в армию.

Текст: Елена Ярмизина
Фото: Ирина Губарева