Родные Ходорковского после заседания суда 2.11.2010 г.: супруга Инна, дочь Анастасия, мама Марина Филипповна.
***
Однажды все зеркала в доме скрылись за черными тряпками. Ее сестры больше нет – молодой, красивой, самой близкой… Смириться с этим казалось невозможным. Мерещилось, что на нее саму кто-то накинул темное покрывало, и в ее внутреннем зеркале никогда не отразится ни радость, ни улыбка.
Михаил был ровесником ее погибшей сестры. Он заполнил пустоту в душе Инны. «Плюс ко всему он заменил мне сестру, – скажет она потом в одном из редких своих интервью. – Когда Мишу арестовали, я сразу лишилась всех – и отца, и мужа... Всех в одном лице».
***
Тогда, кажется, молодая женщина перестала смотреться в зеркало. Телевизор заменил все. В день ареста на завтрак – утренние новости, на обед – аналитическая программа, на ужин – ТВ-итоги дня. Семья не отходила от экрана в ожидании новых известий. Анастасии – Стасе, как всегда звали в семье старшую дочь, тогда было двенадцать. Близнецам Глебу и Илье – по четыре. Они, в отличие от рыдающей сестры, еще ничего не понимали, «тюрьма» стала лишь одним из новых словечек в их детском лексиконе. Спрашивали, конечно, где папа. Первые полгода папа для близнецов «уехал в командировку». Потом отправились к главе семейства на свидание. Тяжело, больно. Пытались разбить стекло, вырвать телефон. Твердили: «Мы сейчас сделаем дырку, и ты вылезешь». Пятнадцать минут промучились, и увели их, конечно. На улице братья заплакали.
Со временем слово «тюрьма» оформилось, обросло деталями, превратилось в обыденность. «Сделаем ремонт, когда папа из тюрьмы придет» – что-то вроде «когда папа с работы вернется». Только рабочий день слишком длинный…
Глеб и Илья
На светском рауте (середина 90-х)
***
Да и для нее самой слово «тюрьма» стало вполне осязаемым. Когда адвокаты впервые сказали, что разрешено свидание, помчалась в СИЗО. В двадцатиметровой комнате, полностью забитой людьми, встала в очередь. Восемьдесят первой по счету. И вот та самая комната, разделенная стеклом, с телефонами по обе стороны, конвойными и табличками «идет запись». Родное лицо – за прозрачной стенкой.
Говорили о здоровье, о детях, об их школьных делах. Все под надзором. Под запись.
Казалось, привыкнуть невозможно.
Привыкла.
Как привыкла потом к дороге в Краснокаменск. Семь часов на самолете до Читы. Потом пятнадцать часов на поезде. Сорок финальных минут на машине. Ночь в гостинице, утром – выход на свидание. Четыре встречи в год. По три дня. Таблица умножения – мечты на реальность.
Будто возвращалась в старые свои коммунальные времена. Огромный барак с общей кухней, душем и туалетом, у каждой пары «счастливчиков» своя комната: стол, диван, шкаф. Ремонт даже… Вид из окна на колючую проволоку. Не Ницца и не Париж. Зато возможность видеть, чувствовать, обсуждать нейтральное и при этом главное: детей, их достижения, проблемы…
В Сегежу ездили уже все вчетвером. Привозили целый ворох фотографий: где побывали летом, как путешествовали, какие «боевые травмы» получили мальчишки… Они уже взрослые почти стали, когда Михаила перевели в Карелию. Уже никаких детских истерик.
Дочь Анастасия и сын от первого брака Павел
***
С собственными истериками она научилась справляться через три года после ареста мужа. Исключительно внутренние припадки: никакого битья посуды. Да и головой об стену тоже не билась. Просто ушла в какой-то параллельный мир, где в странном сегодня – сплошная неизвестность и нереальность. «Если спрашивали, как себя чувствую, врала, потому что давно уже просто не чувствовала себя. Как будто не человек – пустое место». И, видимо, чтобы добиться гармонии внутреннего и внешнего, организм тоже начал играть по ее правилам. В зеркалах (а в доме на Рублевке, где семья оставалась еще три года после ареста, зеркал было предостаточно, все в красивых, богатых рамах, сама подбирала под интерьер) отражалась какая-то женщина, худая, серая, с ввалившимися щеками. Спать не могла, есть тоже. Вес таял чуть ли не по килограмму в день. Казалось, еще немного, и печень с селезенкой тоже растают, останется только сердце, чтобы болеть. Девять месяцев на транквилизаторах: курс, неведомый медицине, хотя ею же и прописанный.
И опять Миша помог. Приезжала к нему на свидания и через четверть часа оживала. Хотя ведь он сидел, не она. И как-то вышла от него и решила, что нельзя опять падать в эту черную бездонную яму. Надо и дальше идти на своих ногах. Выбираться из-под колпака. Строить жизнь по-новому.
***
Что и говорить: ее жизненный уклад кардинально поменялся. Сегодня, оглядываясь в прошлое, Инна говорит, что росла-цвела, как розочка под колпаком: супруг сделал все возможное, чтобы ни она, ни дети ни в чем не нуждались. Нет, на золоте не ели, серебряными канделябрами в слуг не швыряли… Они и дом этот рублевский в корпоративном «Яблоневом саду» построили, лишь когда мальчишки родились, в 2000-м. До этого снимали, меняли, снова снимали… А потом, когда все имущество арестовали, они уже без Миши снова сняли жилье: смысл покупать?.. Про первый их совместный дом сердце поболело чуть-чуть и кануло, перемололось. Потому что и в поселке уже никого не оставалось. Только первая жена Платона Лебедева, да еще несколько жильцов. Жены, бывшие жены, дети… Мужчины исчезли. Как в войну.
Планировать быт, контролировать детей, принимать решения, оформлять бумаги – всему пришлось учиться. Трудовую книжку восстанавливала – так в жэке, конечно, хлебнула народной любви. Тамошние работницы здорово придирались. Шептались между собой, язвили, требовали новых справок – полумифических… Когда искала школу для детей, так в одной директор прямо сказал: «Этого геморроя нам не надо».
Но ничего, все в итоге образовалось, сложилось. Правда, детям она сначала пыталась быть и мамой, и папой. И «казнила», и миловала, и давила, тут же поощряла… Даже вставала к мангалу жарить традиционные семейные сосиски-гриль. Но сосиски какие-то невкусные получались… А когда дети в итоге взвыли от такого «раздвоения личности», поняла: будет просто мамой, которая помогает ждать папу.
***
И журналисты в конце концов от нее отстали. Когда поняли, что это стиль жизни, а не выжидательная позиция. Что такая и есть у опального олигарха жена: непубличная и в этой своей непубличности довольно упрямая. На баррикады не полезет, рубашку на груди рвать не будет... За десять лет – лишь пара-тройка интервью серьезным изданиям.
Она выбрала другой способ помогать своему единственному: жить достойно, воспитывать детей, оставаться верной и преданной, хранить традиции. Быть в тылу, но в полной боевой готовности. «Я поддержу любое решение мужа при условии, что он найдет достаточно времени для того, чтобы растить и воспитывать детей», – говорила три года назад. «Мы всегда будем вместе с ним», – говорит сегодня, когда ее надежда перестала быть надеждой и воплотилась в новую, еще неизвестную, но долгожданную Инной Ходорковской реальность.
Как-никак за десять лет ее никто ни разу не назвал «соломенной вдовой». Исключительно – «женой декабриста».
ОТКРОВЕННО
– В интервью четыре года назад я спросила вас, что бы вы хотели сказать Владимиру Путину? Вы тогда ответили: «Просьб и жалоб у меня нет». Что бы вы сказали ему сейчас?
– О, сейчас бы я с ним поговорила! Я бы спросила его: «Владимир Путин, ты зачем это сделал?» Без ненависти, доброжелательно бы спросила. Потому что мне действительно интересно, какая у этого человека травма в душе, что с ним не так, что заставляет его так поступать. И какой страшный путь он внутри себя проходит. Я знаю, какой путь прошли и проходим мы. Могу только догадываться, что происходит с ним. Думаю, его внутренние обстоятельства страшнее того, что благодаря ему происходит с нашей семьей во внешнем мире. Я желаю ему стойкости. Хотя бы миллионной доли той стойкости и благородства, которые демонстрирует мой муж. И я желаю ему любви. Надо, чтобы хоть кто-нибудь его по-настоящему любил. Пусть попросит у Бога – говорят, он всех любит.
Из интервью Инны Ходорковской журналу «Сноб».
(февраль 2011 г.)
Текст: Елена Ярмизина
Фото: из сети интернет
Версия для печати
